Дым отечества [СИ] - Татьяна Апраксина

не будет — ни нынешнего дома у доброго тестя, ни другого под крылышком у деда, ни жены, ни ее цыплят. Все, что он может вымолить — быструю казнь или просто тихую смерть в этом подвале. Это много, он уже понял, как это много — но сейчас, когда на него уставились три глаза, он вдруг захлебывается ненавистью и злорадным знанием, как отомстить хотя бы двум, а может быть, и третьему. Как отомстить надежно, от всей души.

— Нас много! — кричит он князю, потому что глаз небесный знает все сам. — Я не один, нас много! Много! — хохочет он, а пересохшее горло превращает смех в лай. — И я никого не знаю!

Это правда. Самое смешное — это, скорее всего, чистая правда. Дед никогда не положился бы на него одного. Дед не положился бы и на десяток. Дед… Пьетро все-таки назовет того, кто его послал. Очень скоро назовет. И скажет — зачем.

Потом Асторре Манфреди кивнет и закроет глаза. И глаз в небе закроется тоже.

* * *

Город был болен, князь чувствовал это как собственный жар, острее даже. Город был болен не от гари, не от усталости и страха. Болотной тухлой солью и падалью дышал он, покрылся тенями, которые выедали солнечный свет. Люди и после ночного отдыха чувствовали себя лишенными сил. У чахоточных открывались кровотечения, беременные теряли плод, припадочные бились в судорогах, не переставая, и грудная жаба терзала больных много чаще обычного. Долго кровоточили и не заживали даже мелкие раны, а вода казалась горькой, словно бы к ней сам собою примешался яд. Не было ни одного известного поветрия, но не было и здоровых. Словно бы невидимые скорпионы бродили по улицам Фаэнцы, уязвляя всех на своем пути. Словно бы железная саранча терзала плоть горожан.

А рассудок их терзали видения; князь знал все наперечет — при случайном взгляде наискось казалось, что у стражников выбеленные лица и заплывшие тьмой глаза, что у пришедшего с докладом Джанни — маска позавчерашнего покойника, что сквозняк несет гнилостную вонь, а посуда отчего-то разит рыбьими потрохами, что за спиной у тебя, не стесняясь, сговариваются об убийстве…

Страх толкал под руку, ненависть подсказывала решения. Злоба копилась на внутренней стороне глазниц. Трудно не выплеснуть ее на тех, кто заслужил, еще труднее не счесть заслужившим первого, кто подвернется под руку.

А люди делали ошибки. Очень легко ошибиться — от голода, от страха, от усталости. От злости. А еще они делали… другие вещи. Которые уже нельзя было назвать ошибками. И князю казалось, что все эти слова и дела падают песчинками в нижнюю капсулу больших стеклянных часов. А потом часы перевернут — и песок похоронит их всех.

Выслушав Пьетро, князь не знал теперь, как отличить ошибку от преступления, а одно преступление от другого. Хватать и пытать каждого — за любую провинность? Превратить весь город в один смрадный подвал? Как узнать, кто убивает соседа из проснувшейся вдруг ревности, а кто — чтобы совершить еще одну подлость, уронить песчинку?

Асторре боялся поддаться тому же остервенелому, неразборчивому гневу, что и его горожане. Еще больше он боялся возненавидеть Фаэнцу, проснуться в очередное утро с неодолимым желанием бежать прочь — а оно подступало все ближе, ближе, пока еще сдерживалось любовью, но любовь стиралась, выцветала, становилась памятью о себе. Он уже не знал, зачем и почему нужно удерживать оборону. Ради чего? Чтобы все до единого превратились в злых безумцев, терзаемых демонами?

И еще он не понимал, почему именно его город Джулио Чезаре Варано, тиран Камерино, избрал для подобной участи.

Почему Фаэнца, верная своим князьям стойкая Фаэнца должна была стать проклята во веки веков, повторить судьбу Содома и Гоморры? Может быть, именно потому, что верная и стойкая? Сам Варано не может повернуться к своим городам спиной…

Заколдованный круг, воистину ловушка из ловушек — он не может покончить с чумой, даже сдав город… потому что город поклялся драться за него. Потому что город не может отказаться от дела Манфреди — даже если от него откажутся сами Манфреди. Тот, кто это придумал, был хуже всякого дьявола — дьявол ловит людей честно, на их ошибках и преступлениях. Будь проклят тот, кто превратил в яд упорство, верность и отвагу. Будь проклят — жизнь положить не жалко, чтобы такие не пятнали собой землю.

Если бы можно было как-то разбить этот круг — но нет, не ему горожане клялись, он бы давно освободил город от подобной клятвы, он и той-то не хотел, но никто не спрашивал; нет, они клялись именем Господа. Если бы можно было выбраться из ловушки… то принять условия Корво и просить о помощи против проклятой твари. Рано или поздно Корво и так схлестнется с Варано, общая выгода, есть о чем договариваться, а уж уважать себя мы заставили так, что об этом не забудут никогда.

И теперь уже совершенно ясно, что к падению монаха со стены и неизбежной ссоре с Трибуналом герцог Беневентский отношения не имеет; это не его подлость. А он… он повесил перебежчика, Грамманте, хотя с его помощью мог бы взять город еще несколько дней назад. Половина Фаэнцы лазила на стену полюбоваться трупом на осине.

Почему повесил?

Знает? Догадывается? Выяснить просто.

— Джанни. Завтра, когда будут забирать почту, вели спросить у офицера, который ее привезет, есть ли еще в лагере отцы из Трибунала. Если есть, пригласи в город. За безопасность от всего, от чего может защитить человек, ручаюсь я.

* * *

Монах был стар, тщедушен и коряв, как выброшенная морем ветка. Ни на какие стены его не тянуло, он опирался одной рукой на посох, другой — на молодого послушника, и вообще, наверное, хотел спать, присесть или хотя бы убраться подальше из этого города. То, что вдоль улицы, где он шел, собралась толпа, доминиканца не интересовало, кажется. На первый взгляд. Джанни вообще казалось, что старик почти прикрыл и без того светлые от катаракты глаза. Но, в отличие от слепых, он не задирал голову повыше, а клевал носом. А также поводил носом, шевелил носом, шмыгал носом и с лошадиным присвистом втягивал в себя воздух.

— И чего ж тут только ни делали… — скрипучим голосом перечисляет монах, — младенцев ели, ели младенцев, и из мести, и так, в пищу. Кровь пили… жертвы кровавые приносили, да. Под стены для крепости класть, это язычество, а вот собакам на ухо молитвы шептать и